Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный] - Анджей Сапковский

Разлетелось в щепы «Изгнание из Рая», упал со стены разбитый триптих «Благовещенья», разбилось об пол «Поклонение трех царей», превратилась в щепки «Святая Ядвига», светозарная и туманная, словно из-под кисти Мэтра из Флемалье[747]. Крейчиж дубасил так, что даже эхо шло по церкви. В бешенстве исколотил настенные росписи, изувечил личики херувимов на фризе пилястра. И тут увидел скульптуру. Раскрашенную деревянную фигуру. Ее увидели все. И замерли.

Она стояла, слегка наклонив голову. Придерживая маленькими руками драпирующую одежду, каждая вырезанная складка которой воспевала искусство резчика. Слегка перегнувшись, легко, но гордо, словно желая показать увеличенный живот, беременная Мадонна смотрела на них филигранно вырезанными и покрашенными глазами, а в глазах этих были Gratia[748] и Agape[749]. Беременная Мадонна улыбалась, и в этой улыбке художник выразил величие, славу, надежду, ясность мира после темной ночи. И слова magnificat anima mea Dominum, произнесенные тихо и с любовью.

Magnificat anima mea Dominum.Et omnia quae intra me sunt…[750]

– Никаких фигур! – зарычал Крейчиж, вздымая векеру. – Никаких скульптур! Покараю идолов Вавилона!

Никто не знал, каким образом Самсон вдруг оказался перед фигурой, между ней и проповедником. Но он оказался там и был там, перекрывая доступ к ней распростертыми крестом руками. Что он делает, подумал Рейневан, видя испуганную мину Таулера и застывшее в гримасе отчаяния лицо Шарлея. Что он такое делает? Идти против проповедника сирот – это самоубийство… Впрочем, Крейчиж в принципе прав… В Новой Эре не будут поклоняться ни идолам, ни скульптурам, не станут бить перед ними челом. Рисковать ради какой-то фигуры, выструганной из ствола липы? Самсон…

Проповедник попятился на шаг, пораженный. Но быстро остыл.

– Божка заслоняешь? Идола оберегаешь? Насмехаешься над словами Библии, богохульник?

– Уничтожь что-нибудь другое, – спокойно ответил Самсон. – Это нельзя.

– Нельзя? Нельзя? – У Крейчижа пена выступила на губах. – Я тебя… Я тебя… Вперед, дети! На него! Бей!

Мгновенно, моментально рядом с Самсоном встал Шарлей, рядом с Шарлеем – Таулер, рядом с ними Дроссельбарт, Жехорс и Бисклаврет. И Рейневан. Сам не зная, как и зачем. Но встал рядом. Заслонял. Самсона. И скульптуру.

– Так? Значит, так, еретики? – взвизгнул Крейчиж. – Идолопоклонники! А ну, дети! На них!

– Стоять, – раздался от притвора звучный и властный голос. – Стоять, сказал я.

Вместе с Прокопом Голым в церковь вошли Карловец, Прокоупек, Ярослав из Буковины, Урбан Горн. Их шаги, когда они шли по нефу, гудели и звенели, пробуждали грозное эхо. Факелы отбрасывали зловещие тени.

Прокоп подошел, быстрым и суровым взглядом осмотрел и оценил ситуацию. Под его взглядом пращнички опустили головы, напрасно пытаясь спрятаться за полами рясы Крейчижа.

– А потому что, брат, так… – забормотал проповедник. – Эти вот… вот они, эти…

Прокоп Голый прервал его жестом. Вполне решительным.

– Брат Белява, брат Дроссельбарт. – Таким же жестом он призвал обоих. – Пойдемте, я должен перед походом обсудить некоторые вопросы. А ты, брат Крейчиж… Уйди. Уйди и…

Он остановился, взглянул на скульптуру.

– Уничтожь что-нибудь другое, – докончил почти сразу же.

Ревел вол, блеяла коза. Дым стелился низко, плыл к камышам над рекой. Стонал и охал раненый, только что сшитый цирюльником из Собутки. Среди беженцев словно духи кружили минориты, выискивая признаки возможной заразы. Бог их послал, этих монахов, подумала Дзержка. Разбираются в заразах, высмотрят в случае чего. И не боятся. В случае чего не сбегут. Не они. Они не знают страха. В них всегда живет скромное и тихое мужество Франциска.

Ночь была теплая, пахло весной. Кто-то рядом громко молился.

Спящая на подоле Дзержки Эленча пошевелилась, застонала. Она устала, подумала Дзержка. Она истощена. Поэтому спит так неспокойно. Поэтому ее мучают кошмары.

Опять.

Эленча застонала во сне. Ей снились бой и кровь.

Идущий по золотому полю черный тур, думал Рейневан, глядя на полуутопленный в грязи щит. Такой герб профессионалы называют d’or, au taureau passant de sable. А тот, другой герб, на другом щите, едва видимый из-под засохшей крови, тот, с красными розами на скошенной серебряной полосе, называется: d’azur, à la bande d’argent, chargée de trois roses de gueules.

Он нервным движением протер лицо.

Taureau de sable, черный тур – это рыцарь Генрик Барут. Тот самый Генрик Барут, который три года назад оскорблял меня, бил и пинал на зембицком турнире. Теперь досталось ему – удар железным билом цепа так расплющил и деформировал армэ, что о том, как выглядит голова там, внутри, лучше не думать. Гуситы содрали с погибшего рыцаря баварские латы, но погнутый шлем не тронули. Поэтому Барут сейчас лежал как какой-то гигантский гротеск, в штанах, рубахе, в кольчужном чепце, в шлеме и в луже крови, вытекшей из-под шлема.

«А три розы, trois rоses, – это Кристиан Дер. В детстве я играл с ним в рощах за Бальбиновом, над Лягушачьими прудами, на повойовицких лугах. Мы играли в рыцарей Круглого Стола, в Зигфрида и Гагена, в Дитриха и Гильдебранда. А потом вместе гонялись за волвольницкой мельниковой дочерью, справедливо полагая, что кому-нибудь из нас она наконец позволит пощупать кое-что рукой. Потом Петерлин взял в жены Гризельду фон Дер, а Кристиан стал моим дядей… А теперь вот лежит в красной грязи, глядит в небо остекленевшим глазом. И настолько мертв, что мертвее уж не бывает».

Он отвел взгляд.

Война – дело без будущего, а солдатчина – дело бесперспективное, утверждал Беренгар Таулер. Из военной заварухи родится Новый Прекрасный Мир, доказывал – неискренне и слишком обманчиво – Дроссельбарт. Двадцатого апреля 1428 года, во вторник, в селе Мочидло, развеялись надежды обоих. Таулера – на будущее и перспективы, Дроссельбарта – на что бы то ни было.

В Мочидло им приказал ехать Прокоп Голый. С агитацией. Опасаться, что кому-нибудь в Силезии еще придет в голову идея сформировать из крестьян пехоту, скорее всего было нечего, однако Прокоп, как говорится, предпочитал дуть на холодное. Под Нисой, крутил он ус, хорошо сагитированные крестьяне сбежали, прежде чем дело дошло до столкновения. Поэтому надо продолжать агитацию. Имея в виду будущие стычки.

Они отправились утром, десятеро конных и одна боевая телега. Конников выделил князь Федька из Острога, это были, как и большинство княжеской дружины, венгры и словаки. Телега, четырехконная, как каждая боевая, принадлежала нимбургцам Oтика из Лозы и охранялась стандартным эскортом: тележным гейтманом, возницами, четырьмя стрелками с пищалями и пятью людьми, вооруженными цепами, глевиями и судлицами. С ними ехали Дроссельбарт в качестве агитатора, Жехорс – в качестве помощника агитатора, Рейневан в качестве помощника помощника, Шарлей в качестве помощника Рейневана, Беренгар Таулер в качестве избытка Прокоповой милости и Самсон в качестве Самсона.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});